Ингмар Бергман подробно поведал в книгах воспоминаний о том, как появилась на свет эта, «одна из немногих картин, по-настоящему близких моему сердцу». О том, как Карл Андерс Дюмлинг, руководитель Svensk Filmindustri, под влиянием успеха «Улыбок летней ночи» /1955/ в Канне¹ запустил совершенно непонравившийся сценарий в производство, утвердив скромную смету² и ограничив съёмочный период (не считая выездов на натуру) 35 днями. О том, что послужило источником вдохновения: от давних, не покидавших с раннего детства впечатлений от бесчисленных церковных фресок и витражей до кантаты Карла Орфа «Кармина Бурана» и собственной одноактной пьесы-упражнения «Роспись по дереву», написанной для первого выпуска театральной школы Мальмё, где режиссёр преподавал. Наконец, о том, с каким досадным равнодушием («Скука и злорадство были почти осязаемы») публика отреагировала на помпезно обставленную национальную премьеру «Седьмой печати», которая, впрочем, вскоре с триумфом прошла по экранам мира и со временем справедливо заслужила славу одного из редкостных, безусловных шедевров.

Тридцатидевятилетний кинематографист проявил изрядное мужество, не просто выведя на экране Смерть во плоти, но устами своего героя – бросив ей вызов, предложив сыграть в шахматы на собственную жизнь. Актёр Бенгт Экерут, облачённый в чёрные одеяния, с лицом, покрытым, как у мима или белого клоуна, толстым слоем грима и оттого напоминающим череп анфас, с непременной косой и песочными часами, воплотил, пожалуй, один из самых инфернальных и загадочных образов за всю историю киноискусства. Таинственный посланник незримо следует по пятам, обнаруживая себя лишь в смутных предощущениях, способен исчезать и внезапно появляться в неожиданнейших местах и обличиях (например, в качестве священника, слушающего исповедь заблудшего странника), призывая к ответу за обман – спиливая древо жизни – блудника и плута Ската, а в итоге увлекая вереницу несчастливцев прочь в экстатическом danse macabre. Ингмар в общем-то не скрывал, что его всегда, буквально с детства³, преследовал страх смерти, «который в период полового созревания и впервые годы после двадцати временами становился невыносимым». Ужас перед мраком и небытием, ужас безотчётный и неконтролируемый, ужас невротический, иллюзорный, панический. Ужас той самой, фундаментальной разновидности, о чём, как о подлинном биче человечества (хотя это в большей степени присуще именно западной цивилизации), писали многие великие философы: от Плутарха и Роджера Бэкона до Шопенгауэра, Ницше и столь ценимого режиссёром-сценаристом Сёрена Кьеркегора. В данном контексте «Седьмая печать» действительно стала памятным актом личного и, как следствие, всеобщего преодоления (компенсации, если воспользоваться термином психоанализа) глубинного страха – попыткой, отождествив себя с рыцарем, смело бросить в лицо сумрачному гостю, что трепещет лишь тело, но никак не душа. Первым шагом к тому, чтобы Смерть, явившись собственной персоной и дав согласие выступить соперником в шахматной партии, лишилась привычного, искусственно (даже если бессознательно) создаваемого мистического ореола. Была понята рационально, как бы от противного – как отсутствие Жизни, и сквозь ёмкие, хотя и принимающие подчас причудливые очертания, образы настойчиво пробивается ценная (ключевая?) бергмановская мысль, что «сперва человек есть, а потом его нет. Это прекрасно».

И тем не менее остаётся вопрос: ради чего? Ведь Блок (Макс фон Зюдов бесподобен в своей первой «звёздной» роли) ясно даёт понять, что предложил игру вовсе не из малодушия, но из стремления, получив определённое время, найти по-настоящему значимый, «главный» ответ. В финале он не случайно благодарит Смерть, спрашивающую, помогла ли данная отсрочка… Обращает внимание, что Ингмар Бергман намеренно допустил анахронизм, связав эпоху крестовых походов (завершившуюся, как известно, к 1271-му, т.е. во второй половине XIII века) с эпидемией чумы, охватившей Европу позже, в 1348-м. Получается, что нашествие «чёрной смерти» – кара за постыдные деяния христиан на святой земле, под знаменем благородного дела по освобождению Гроба Господня из рук неверных устроивших сущую резню. Причина разочарования Антония становится ещё очевиднее после того, как он с грустью сообщает, что не знает ничего о том, что случилось с единственным дорогим существом – женой Карин, покинутой на долгие годы. А в первую очередь – благодаря схватке оруженосца с подонком, пытающимся изнасиловать беззащитную девушку, в котором тот узнаёт Раваля, бывшего семинариста, как раз убедившего йонсова господина отправиться на чужбину…

Да и по историческим хроникам известно, что Средневековье, погруженное в социальный и политический хаос, было насквозь пронизано⁴ предчувствием надвигающегося Апокалипсиса. Бергман останавливается на, возможно, самом важном фрагменте (из главы 8) Откровений Иоанна Богослова: «И когда Агнец снял седьмую печать, сделалось безмолвие на небе, как бы на полчаса. И я видел семь Ангелов, которые стояли пред Богом, и дано им семь труб. И пришел иной»… Упоминаемое недолгое («как бы на полчаса») безмолвие понимается Блоком трагически, как молчание Бога. Но, утратив веру, он всё же не желает расставаться с зыбкой надеждой на то, что, воспользовавшись выпавшим шансом, найдёт ответ. Открытость фабульной конструкции (вообще свойственная т.н. road movies) в данном случае позволяет представить обширную галерею портретов людей, встречающихся по пути бывшему крестоносцу и его оруженосцу: разбойников, воров, обывателей, живописцев, священников, бродячих артистов, солдат-наёмников и, наконец, смертницы, обвинённой в ведовстве и доставляемой в клетке к месту сожжения. И каждый из них (в словах, но чаще – в делах) раскрывает собственное отношение к мирозданию. Для кого-то имеет значение лишь настоящее, сиюминутное, бренное. Чьё-то сознание окутано мраком, заполонено примитивными предрассудками, парализовано ужасом. Встречаются циничные насмешники, презирающие и вышучивающие всё на свете. И даже слова юной ведьмы не убеждают Антония в том, что существует дьявол, а значит, есть и Бог: «Вглядитесь в глаза. Её несчастный разум только что сделал открытие: в подлунном мире суть одна пустота», – замечает Йонс, добавляя, что страх наш сродни страху этого бедного, полубезумного ребёнка. «Это невыносимо!..» И всё-таки в «Седьмой печати» (как и, к счастью, во многих иных своих произведениях) Бергман преодолевает мучительное, опустошительное безверие, не позволяет окончательно утвердиться мизантропии и отчаянию, добившись относительного перемирия «между детской набожностью и едким рационализмом». Воистину высокой миссией, на поверку оправдывающей само существование рыцаря и послужившей искуплением прежних грехов, стало для Антония спасение четы странствующих артистов – представителей профессии, чьим призванием издавна служит искусство показывать Душу Человеческую. При всех личных недостатках супруги не просто олицетворяют Чудо Жизни (персонифицированное в их сыне, здоровом и радостном, вопреки всем напастям), но ещё и допущены к величайшим тайнам бытия. Напрасно Миа не верила в духовидческие способности Юфа, пусть и склонного подчас к приукрашиванию и лёгкому бахвальству.


__________
1 – Где «Седьмая печать» вскоре также получит специальный приз.
2 – Бюджет составил около $150 тыс. – а в 2009-м только послужившие реквизитом шахматы были проданы за миллион крон (что по текущему курсу примерно соответствовало $145 тыс.).
3 – По разным причинам, но не в последнюю очередь из-за религиозных воззрений, привитых отцом-пастором.
4 – Это точнее всего выражено в эпизоде в таверне, где посетители обмениваются мнениями о несчётных знамениях приближающегося Судного дня; о возрождении чувства с новой силой в свете наступления ядерной эры режиссёр поведает в «Стыде» /1968/.