В майский полдень в Риге было совершено убийство. У себя на квартире застрелены Эмма Бурилина, завотделом культуры профсоюза торговых работников, она же злостная спекулянтка и воровка, и находившийся здесь же ее друг. Убийца — бывший студент Валерий Долгов.

По следам события известный латвийский кинематографист Герц Франк снял документальный фильм «До опасной черты». «Высший суд» — продолжение. Режиссера-аналитика привлекло не детективное раскручивание нитей преступления. Как ни важна беспощадная правда о социальной коррупции, искусству не менее важно расследование о коррупции человеческой души. Необходимо было проследить жизненный маршрут к той рижской квартире, куда ворвался с «парабеллумом» двадцатичетырехлетний убийца. Кто же он, Валерий Долгов?

Собрав мужество в кулак, вооружившись спокойствием и терпением, Франк и его соавторы следуют за осужденным, после того как на наших глазах преступника одевают в специальную одежду смертника, сбривают волосы, усы...

Франк проводит с убийцей часы и дни, стремясь проникнуть в истину души. Как это трудно, задумаемся на минуту! Сколько понадобилось такта, беспристрастности, мудрости! Ведь, пожалуй, только художественная литература, перо гения, создавшего «Преступление и наказание», отваживались погружаться в такие бездны! А у документального кино свой язык сухих, беспристрастных фактов, всякие допуски и вымыслы ему противопоказаны. И вот под незначащим подзаголовком «киноматериалы» рождается фильм неведомого экранного жанра.Посмотрев картину (а посмотреть ее следует каждому), убеждаешься, сколь несовершенно в данном случае определение «документальное кино». Документы — да, факты — да, безусловно. Но это лишь первый пласт человековедения, оперирующего реальным материалом действительности и средствами экранного искусства. Правда, сейчас вместо слова «документальное» часто говорят «неигровое», то есть не разыгранное артистами по сочиненному сюжету. Тоже, признаться, термин не из удачных. Слова, характеризующего ту высокую экранную публицистику, новые пути которой проложил фильм «Высший суд», мы еще не нашли.

Кто же перед нами? Потенциальный рецидивист, отпетый бандит? Нет! Наоборот, скорее симпатичный молодой человек. Вполне культурная речь, тонкие пальцы — руки убийцы часто и, наверное, не случайно оказываются в объективе. Но, может быть, он маньяк, минутами не владеющий собой? Нимало. Никаких отклонений от нормы в Валерии Долгове не нашла бы самая строгая экспертиза. Наследственность, злосчастная доля? Увы, и здесь ответ был бы отрицательным. Валерий Долгов, скажем прямо, благополучный молодой человек 80-х годов.

Правда, родители Валерия в разводе. Но хотя тема исследования семьи Долговых исключительно важна для Франка, отнюдь не семейные обстоятельства послужили причиной нравственного падения Валерия. Ну, разъехались, ну, поделили подросших детей, дочь осталась с матерью, сын — с отцом. Мать — юрист, отец — строитель гидроэлектростанций, взрывник, имеет орден, зарабатывает до 1000 рублей в месяц. Женившись вторично, посылал сыну-студенту в Ригу ежемесячно по 600 (!) рублей. Среда же, в которой родился и вырос Валера Долгов, так и просится стать началом для повести о «герое нашего времени». Пейзажи знаменитых строек, котлованы ГЭС, бригады улыбающихся ударников, мощная техника... Увы, все это не вдохновило Долгова-младшего. Он предпочел карьеру мелкого спекулянта на черном рынке Риги. Как же так, почему? Присмотримся.Благодаря умело построенному повествованию из мастерски сопоставленных разнообразных данных, мы, зрители, начинаем догадываться о том, что под видимостью социального здоровья давно поселилось неблагополучие, таятся болезни, готовые дать смертельную вспышку. В мельчайшей клеточке общественной ткани — семье Долговых — распознаются болезнетворные опасные микробы, заразившие наш быт, нравственный климат, обыденное сознание.

Всмотримся в экранный портрет матери, Галины, вслушаемся в ее речи: интервью с этой миловидной, не старой еще женщиной, ради которого автор специально выехал в далекий Чарджоу,— один из самых сильных моментов фильма. Мать вызывали в Ригу, она встречалась с сыном и теперь рассказывает:
«...Он хотел меня обнять... ну, потом посмотрел, что я не кинулась, так сказать, в объятия. Он по голове меня погладил и отошел. Да, я не обнимала и не плакала... для меня он был просто идейный враг... А следователь пытался мне доказать, что убийство случайность, что не было преднамеренным. Я ему сказала: «Я ведь юрист, зачем мне такие вещи-то говорить? У кого нет умысла, тот не берет оружие в руки».
Франк спрашивает: «Может, вы хотите сыну что-нибудь сказать?» Галина отвечает: «...Каждый получает то, что он хочет. Он к этому шел».

Это мать о смертном приговоре для единственного сына! А сквозь официальную терминологию «железной женщины» просвечивает иное. И уязвленное самолюбие брошенной жены. И скрытое самодовольство ханжи. И злорадство реванша: со мной он был хорошим мальчиком, с отцом — стал убийцей. Я предупреждала...

Этой женщине невдомек, что и она виновата в рижской трагедии. Конечно, не мать направила руку сына-убийцы. Но своей злобой, клокочущей ненавистью вместе с мириадами ей подобных питает окружающую среду, электризует воздух, ежеминутно готовый разразиться бранью, а то, если пистолет окажется в руках, и убийством.

Мы часто твердим о необходимости запретить показ жестокости и насилия на экране, чтобы какая-нибудь зараза из-за океана не просочилась к нам и чтобы не навредил дурным примером гангстер, уложив восемь полицейских зараз. Откуда же тогда у нас самих столько злобы в душах? Вот такая мать, советский работник юстиции, разве может она, испепеленная ненавистью, вершить справедливый суд в своей должности? И не приходится удивляться той поистине кровожадной мстительности, с какой в наши дни требуют ужесточения уголовных законов авторы сотен писем в ответ на гуманные призывы к отмене смертной казни...

«Меня все более настораживают появляющиеся в последнее время публикации, где ставится вопрос о необходимости большего милосердия и т. п. ...Применение смертной казни нужно значительно расширить, а понятие «исключительная» мера ликвидировать, эта мера должна стать обычной. Проклятым слюнявым либералам следует дать отпор» («Огонек», 1987, № 49, с. 27).

Под этим страшным человеческим документом подпись А. В. Мурзич, юрист (!). Игрою совпадения: г. Рига.

Между матерью убийцы и ее коллегой из города, где убийство совершилось, стоит Валерий Долгов. Все трое — дети времени, когда символом веры стала классовая ненависть и подозрительность к любому «идейному врагу», в первую очередь к внешнему, но также и внутреннему, «замаскировавшемуся». Вместе с взорванными храмами быльем поросла и заповедь «не убий». Заповедь нравственного, душевного, а не только того уголовного кодекса, который наказывает за убийство.

В тексте фильма промелькнуло сравнение Долгова с другим студентом-убийцей, Родионом Раскольниковым. Сопоставление законное, хотя здесь больше несходства.Убийство старухи-процентщицы, гаденькой жадной старушонки, было для героя Достоевского «идейным» убийством. Отправляясь к своей жертве, Раскольников знал,что преступает последнюю черту, нарушает заповедь и тем свершает тяжкий грех. Но ему и требовалось именно «преступить», решить дилемму, кто же он, «вошь или Наполеон». Это преступление гордыни в первую очередь.

Убийство спекулянтки Бурилиной было для Долгова, видимо, непреднамеренным. Ни на что он не решался, ничем завет не предавал. Все по-бытовому, обыкновенно! Послал его в квартиру припугнуть должницу старший по банде Лысенко (недавний секретарь комсомольской организации аэропорта), женщина страшно закричала, и рука сама нажала курок. Сдерживающих центров, нравственных запретов не было. О заповеди «не убий» наш сын Валерий Долгов попросту не имел понятия. Как и о заповеди «не укради», основе индивидуальной честности.

Женщина-прокурор, испросив для обвиняемого высшую меру наказания, не смогла сдержать чувства и воскликнула: «Ну это, товарищи судьи, не укладывается в сознании, что из-за денег, из-за какого-то куска джинсовой ткани можно отобрать самое ценное, что есть у людей,— жизнь!»

Разделим скорбное недоумение прокурора, прибавим к нему стыд. Да, увы! Не парча, не бархат, а обыкновенная грубая джинсовка, в которую некогда одевались погонщики скота в далеких прериях, она-то и есть дефицит. Да почему же нельзя наткать ее сотни, тысячи метров, если спрос? И какая длинная цепь причин и следствий, экономических, социальных, связывает джинсовую ткань с преступлениями рижской шайки! Здесь и загубленные мегатонны отечественного высококачественного хлопка, списанного в четвертый сорт, и падение текстильной промышленности, и низкопоклонство, и фетиш моды, и многое другое, ибо дефицит и черный рынок возникают только при стойкой экономической дезорганизации. Не Бурилина с Долговым порождают дефицит, а дефицит (хозяйственная разруха) порождает Бурилину, Долгова и других асов спекуляции,— пора, наконец, усвоить именно эту причинно-следственную зависимость.

И все-таки еще сильнее, чем горький анализ социального зла, воздействуют запечатленные на экране ступени духовного очищения Долгова. Сначала рисовка перед камерой — как же, его снимают для кино! Педалированное и красноречивое самоосуждение, звонкая фразеология: «Как велико должно быть разложение, чтобы за год так опуститься...» А вслед за тем возникает жалость к своей жертве, живительное чувство, благодаря которому Долгов заново пересматривает свою короткую, расстрелянную им самим из того самого пистолета жизнь. И отдается искреннему и глубокому раскаянию. Несколько раз на экране — черный прямоугольник двери камеры — выразительный образ-символ, столь органичный для документального кино. Там, на пороге смерти, пришел убийца Долгов к идее любви и милосердия.

Исчезая в смертную ночь, он говорит поразительные для юноши его типа и его судьбы новые слова:
«Я так люблю людей!.. Я буду любить даже тех, кто стрелять будет в меня... Ведь только любовью живут люди».

Камеру покидает тот, кому на долю выпало занять место былого исповедника, духовника,— автор фильма. Далее — молчание.