В 1978 году Федерико Феллини выпустил «Репетицию оркестра». Мир смотрел картинуи поражался тому, что можно, не выводя камеру из репетиционного зала и не демонстрируя ничего, кроме подготовки к концерту, явить человеческому обществу зеркало. Не простое зеркало — магическое. Не только современное состояние общества отразилось в нем, но и вполне реальное, близкое и отнюдь не светлое будущее.

Сам Маэстро всячески иронизировал над подобными толкованиями, считал их выдумкой журналистов и, что называется, «на полном серьезе» уверял, что снял сущую безделицу, «фильмик», в котором не нужно искать никаких глубин.

Феллини, конечно, не поверили, предполагая или лукавство, или естественное несовпадение субъективных творческих устремлений и объективной реальности готового произведения. И, как бы в подтверждение истинности этого неверия, год спустя на другом конце Европы появилась картина, художественная мощь и сила социального предвидения которой вызвали размышления, аналогичные тем, что были рождены «Репетицией оркестра».

Фильм Анджея Вайды назывался «Дирижер», и хоть действие его не замыкалось в стенах репетиционного зала, режиссер тоже мог бы уверять, будто создал киноразмышление о разном отношении музыкантов к своему искусству. Вайда этого, конечно, не сделал. От великого поляка всегда ждали политических картин — в «Дирижере» Мастер вновь оправдал ожидания.

Оказалось, что взгляд на взаимоотношения оркестра и дирижера как на микромодель отношений «общество — руководство» в нашем мире оправдан едва ли не больше, чем в мире Феллини. Ведь в то время как Маэстро Федерико лишь предупреждает о возможности авторитарного завершения супердемократических стремлений к «отречению от старого мира», Вайда предлагает нам сравнительный анализ демократической и авторитарной форм правления.

«Дирижера» я видел в Москве на исходе мая 1980 года. На этот раз, помимо чувства щемящей боли, которое неизменно рождают во мне фильмы Вайды, появилось ощущение трагического непокоя. Ситуация напряжена до предела. Что-то должно было произойти. Но что?..

Неведение было недолгим. До «польского августа» оставалось чуть больше двух месяцев...

Минуло десять лет... Не только «польский август», но и «польский декабрь» стал достоянием истории. Мы проводили в лучший мир сиятельных покойников и разоблачили их. Издали указы о переименовании улиц и городов и отменили эти указы. Вошли в Афганистан и вышли из него, погубив и искалечив тысячи молодых жизней в бессмысленной войне. Улучшились отношения двух сверхдержав и ухудшились (порой — до предела) отношения между некоторыми социалистическими странами. Началась «московская весна», но в Тиране по-прежнему сравнительно холодно...

Что же произошло? Что происходит? Кто мы теперь? Все ли хорошо из того, что мы создали? И как выглядит это наше создание? Что теперь делать? Куда идти?

...Их двадцать человек. Они молоды и веселы, счастливы и талантливы. Они мечтают поступить в театральный институт. За их спинами почти все экзамены. Остался один, на который они и собираются, трепеща и стремясь победить.

В ленте выдающегося болгарского режиссера Рангела Вылчанова «А теперь куда?» мы не увидим ничего, кроме этого самого последнего приемного экзамена в театральный институт. Однако, в отличие от Феллини (и от Вайды, впрочем, тоже), Вылчанов четко и недвусмысленно заявляет, что ситуация приемного экзамена интересует его постольку, поскольку позволяет с наибольшей ясностью высказаться по поводу существующего социального и нравственного неблагополучия.

Впрочем, новаторство Вылчанова заключено не в том, что притчевый характер его киноповествования заявлен с первых же кадров. Отмежевавшись в данном случае от Феллини и Вайды, болгарский постановщик солидаризируется с не менее крупными фигурами. Милош Форман в «Конкурсе», Боб Фосс в фильме «Вся эта суета», Ричард Аттенборс в «Кордебалете» столь же явно использовали ситуацию просмотра и прослушивания конкурсантов в качестве некой универсальной модели человеческого существования в нашем веке. Человек не властен не только над своей судьбой. Он даже традиционного выбора сделать не может — все за него решают невидимые и неизменно враждебные силы, наделенные абсолютной властью.

И все же следует заметить, что тотальный пессимизм подобного взгляда на мир, восходящий к гениальным кафкианским пророчествам, у Вылчанова выражен более явно, более отчетливо, чем у вышепоименованных корифеев. У него нет даже малейшей эстетизации процедуры прослушивания. С самого начала становится ясной бесчеловечность всего, что вершится на наших глазах.

Абитуриенты не видят тех, кто решает их судьбы. Они видят лишь темный зал и слышат голос, который звучит ниоткуда и отовсюду. Голос приказывает им, распоряжается ими. В его интонациях, в его обертонах пытаются уловить конкурсанты отношение к себе, к товарищам. Но голос одинаково безжалостен и бесстрастен ко всем.

Экзамен-эксперимент начинается с того, что конкурсантам объявляют — никто не покинет помещения до тех пор, пока Комиссия не сочтет нужным завершить конкурс. За спиной парней и девчонок, смачно лязгая, закрываются массивные створки раздвижного железного занавеса...

Здесь, видимо, следовало бы вновь отвлечься от фильма и порассуждать о том, что мировой кинематограф любит ситуации замкнутых пространств, в которых люди, не имеющие возможности выхода, проявляют самые неожиданные, самые потаенные черты своего характера. На первый взгляд повод для подобных размышлений налицо. Встревоженные молодые люди, оказавшись взаперти, начинают проявлять психологически вполне объяснимое беспокойство. Проявлять, естественно, по-разному. Тем более по-разному, что все они — яркие индивидуальности, почти поступившие в театральный институт. Стремление сделаться артистами обострило их внимание ко всему, что может помешать осуществлению их мечты. В сопротивлении Неожиданному наиболее полно раскрывается не столько актерская, сколько человеческая сущность абитуриентов. (На это, кстати, и рассчитывала невидимая Комиссия.) Мы видим испуганную девушку, готовую, кажется, лучше умереть, чем предстать пред светлые очи членов Комиссии. Видим девушку, что называется, прожженную, успевшую немало повидать на своем недолгом веку. Вот трогательный в своей провинциальной обстоятельности деревенский житель с большим чемоданом. Вот утонченный интеллектуал — тонкие черты лица, нервная худоба, руки музыканта, очки, а вот коренастый крепыш с осанкой и манерами плейбоя. Вот совершенно очевидный лидер, могущий сплотить коллектив, подвигнуть его на восстание, а вот циник и скептик, прекрасно знающий, чем кончаются все восстания...

Но дело-то заключается в том, что пространство фильма Рангела Вылчанова не совсем замкнуто. На сцену столичного театра, где идет экзамен, можно проникнуть через крышу, что и проделывает юная предприимчивая особа, не попавшая в число счастливчиков. Превозмогая страх, забирается она на крышу и обнаруживает там своего сверстника. Он — скульптор и оказался здесь для того, чтобы реставрировать изваяния, украшающие фронтон театрального здания. Юный скульптор нем, но несмотря на это девушка ощущает, что едва ли не с первого взгляда полюбила его. Замечательно играет скульптора Георги Стайков! Не достойным сожаления недостатком выглядит у его героя немота, а каким-то удивительным даром судьбы. Благодаря этому дару он видит зорче, слышит тоньше. И совсем не случайно он — скульптор. Движения его рук красноречивее иных языков.

Ему тоже приглянулась девушка, и он пытался уговорить ее остаться с ним здесь, на крыше, где небо и ветер, и прекрасные скульптуры, и нет слов, и даже дождь такой ласковый и теплый... Но для девушки скульптор был скорее сказочным принцем, чем реальным человеком. Ей было более понятно то, что вершилось под крышей театрального здания, и, увидев, что отверстие, через которое она собиралась проникнуть на вожделенный экзамен, вот-вот закроется, юная искательница приключений стремглав бросилась вниз, навстречу своему поражению. А скульптор смотрел ей вслед взглядом, который нам, умеющим говорить, всегда кажется таким странным...

Юные герои картины Вылчанова, в отличие от персонажей других лент, в которых использована ситуация замкнутого пространства, попадают в это пространство по собственной воле. Они свято верят в то, что экзамен — это временные трудности. Вот пройдут они, и сцена, на которой юные абитуриенты подвергаются унижениям, станет сценой их славы и триумфа. Надо толькозапастись терпениемикакможно точнее выполнять все, что велит Комиссия.

Существенное значение имеет, на мой взгляд, символика профессии. Юные конкурсанты переносят утонченные издевательства во имя того, чтобы сделаться артистами — по обывательским представлениям наиболее обеспеченными и счастливыми членами общества. И действительно, популярность, цветы, аплодисменты, фото в газетах и журналах, кинофестивали, гонорары... Но вместе с тем, большим актером, известным актером становятся лишь при условии, что спектакль или фильм, в свою очередь, становится событием культурной жизни. А уж это происходит только тогда, когда хорошо работает режиссер (когда он, в частности, точно объясняет актеру, что тот должен играть). Так что, даже достигнув славы и благополучия, нынешние абитуриенты так и останутся исполнителями чужой воли.

Так чтостоит,можетбыть,спросить — а надо ли вообще участвовать в этом унизительном конкурсе? Но нет, спрашивать это ни в коем случае нельзя! Это очень важный иинтереснопридуманныйконкурс.Юные дарования прослушиваются и просматриваются воистину всесторонне. За кулисами, где они ожидают своей очереди, есть, оказывается, подслушивающие устройства. И все кулуарные разговоры конкурсантов, вся их злоба на Комиссию, вся ирония, весь цинизм, все споры между собой, все попытки объединиться, чтобы противостоять давлению и издевательствам,— все становится известно Комиссии и приводит к еще большему давлению.

И кажется вдруг, что это — кошмарный сон, что молодежь участвует в странном абсурдистском марафоне, в котором выигравший не получает ничего. В финале мы видим наших героев, стоящих в ожидании у прибрежных скал. Набегает морская волна и как бы смывает застывшие фигуры. Они так и исчезают, ожидая чего-то. Чего? Что такого посулила им Комиссия?..

Фильм Рангела Вылчанова «А теперь куда?» я смотрел жарким июльским утром в одном из залов софийской киностудии «Бояна». Рядом со мной сидели киноведы из Болгарии и Чехословакии. Когда картина кончилась, мы зааплодировали не потому, что постановщик сидел недалеко от нас. Потому, что замечательному режиссеру удалось, используя нереалистические приемы, удивительно реалистично передать нашу общую, восточноевропейскую боль и тоску, наше общее ощущение сильно затянувшегося последнего испытания на пороге лучшей жизни.

«Жаворонки на нити» — так называлась лента, которой завершил лучший период своего творчества чехословацкий режиссер Иржи Менцель. В конце шестидесятых годов она не успела выйти на экраны — нить, которую развязали было, вновь закрепили тройным узлом. Но в тот момент, когда картина создавалась, Рангел Вылчанов работал в Праге. И кто знает, не эта ли картина, не ситуация ли краха чехословацкой новой волны зародили в душе знаменитого болгарина намерение создать когда-нибудь свой фильм о привязанных птицах? Это, конечно, всего лишь предположение, но, по-моему, не лишенное основания. Очень многое роднит фильм Вылчанова с кинематографом «пражской весны» — стилистика, взгляд на социально-общественные проблемы, обращение к молодежи как к индикатору общественных настроений... Только вот пессимизма у болгарского режиссера побольше, чем у его чехословацких коллег. Не думаю, что он его изжил до конца и сейчас, когда старые нити решительно разорваны.

...В разгар экзамена ребятам предлагают высказать свою точку зрения на демократизацию и гласность. Ребята говорят не то, что действительно думают, их срамят, но оказывается, что понятия эти весьма органично включились в абсурдистский хоровод той жизни, что течет на сцене по воле всевластной Комиссии...