Когда-то эта профессия была почётной и благородной – теперь же мало чем отличаются от обычной торговли. Производители всевозможных «небольгинов» приплачивают продавцам за лукавые рекомендации, шарлатаны изъясняются фразами из рекламных роликов, а ведь раньше аптекари сами делали лекарства, знали, какому покупателю что посоветовать, – и разбирались в болезнях не хуже иного врача.
Хороший аптекарь всегда видит, кто перед ним: симулянт, мнительный ипохондрик, умирающий, самоубийца или убийца – даже когда дело касается душевных болезней и болезней души. Но в отличие от поэтов, репортёров и прочих интерпретаторов и наблюдателей, у Аптекаря нет выбора, чью сторону принимать. Есть недуг, который необходимо изничтожить, и здоровье, то есть добро, к которому надо стремиться, каким бы недостижимым или непрочным ни делали его обстоятельства. Весьма монотонная и прямолинейная профессия без колебаний и сомнений, но с правом ставить диагноз и выносить приговор – и как следствие, предсказуемые сюжеты с морализаторством.
Истории про целителей всегда старались приправить чем-нибудь вкусным, чтобы отбить резкий запах и тревожащий вкус. Харизматичный герой, яркие декорации и завораживающая атмосфера, необычный мир или нетрадиционное изображение заболеваний – лишь бы зрители проглотили горькое лекарство простых и скучных истин «быть добрым», «быть честным», «быть милосердным», «быть человеком»... Но в том-то и дело: чтобы пробиться сквозь защитную шкуру нравственной слепоты и равнодушия, приходиться прибегать к отвлекающим манёврам.
Раньше, ещё до того, как стать самодостаточным и бесполезным, искусство было не более чем сахарной оболочкой, содержащей в себе непременную мораль. Зрителей это не смущало, напротив, насладившись историями о героях, злодеях и сверхъестественных явлениях, они ждали понятного заключения. Даже если оно будет советом «всегда брать с собой на лодку запасной ковш»… Но иначе – какой смысл в представлении?
Наслаждение красотой ради самой красоты подобно любованию иероглифами без понимания, что эти красивые закорючки обозначают. Первые европейские зрители театра Кабуки были восхищены эстетикой происходящего, но вряд ли смогли бы ответить на вопрос «О чём спектакль?» Ван Гог, как известно, старательно копировал гравюры укиё-э, чтобы потом исследователи творчества великого голландца переводили эти ценники и списки услуг красавиц из Ёсивары. Однако не обязательно уподобляться «длинноносым варварам», уверенным, что хайку – это короткий стишок про природу. Как перед употреблением лекарства следует прочитать инструкцию к применению, так и перед просмотром «Мононокэ» не лишне вспомнить о том, что в японской культуре слово и образ переплетены, словно пальцы влюблённых. Лучше их не разлучать – красоту и «мораль».
Когда искусство наконец-то причислят к медицинским препаратам, «Мононокэ» будет стоять в самом-самом дальнем шкафчике, под хорошим замком. И выдавать это средства будут не тем, кто планирует поубивать время, отвлечься, развлечься или отдохнуть. И не тем, у кого хроническая японофилия. И даже не тем, кто страдает острой формой штампофобии и нуждается в двойной дозе «чего-нибудь оригинального» внутримышечно. Хотя, в принципе, подойдёт и тем, и другим, вот только эффект окажется непредсказуемым.
Главное побочное действие «Мононокэ»: всего 12 серий и 5 арок, а значит, едва возникает устойчивое привыкание – как всё кончается. Противопоказание же в том, что, в отличие от большинства аниме, «Мононокэ» происходит не из литературы, а из театра и живописи. В киноискусстве у этого сериала есть родственная семья – фильмы Питера Гринуэя. Так что умеющим переваривать произведения типа «Книги Просперо» или «Повар, вор, его жена и её любовник» можно смело браться за «Мононокэ».
Привычное восприятие сюжета и героев здесь не сработает, и в частности, этот сериал невозможно пересказать – это всё равно что описывать восход солнца или, например, картину Хиросигэ. Стоит лишь отделить изображение от действий – останется банальная охота за призраками и стилизация под театр Кабуки и укиё-э, с цитатами из Климта, Пикассо и экспрессионизма. Впрочем, для погружения в «Мононокэ» не обязательно досконально разбираться в тонкостях японской культуры. Способные считывать визуальность на одном языке, легко воспримут художественные средства любой другой страны, тем более что в «Мононокэ» практически всё «экзотическое» объясняется, а сами «чудовища» играют вторичную роль.
Подобно своему коллеге Гинко из «Мастера Муси», Аптекарь в первую очередь выступает не как специалист по монстрам и уж тем более не как какой-нибудь ведьмак – он человековед, и разбирается в данном вопросе досконально, хоть и прикидывается равнодушным чистильщиком. А сам сериал повествует о глубинах и высотах человеческой души и предназначен тем, кто любит заглядывать под собственную маску.
Нуэ, Умибозу и другие мононокэ – это симптомы, вроде высокой температуры или насморка. Это Облик болезни. Бороться с симптомами – бессмысленно, и потому Аптекарю необходимо узнать Причину заболевания (в демонологии сериала – те страдания, которые претерпевает человек – и которые превращают его в чудовище). Ну, а последнее – Истина недуга. После этого можно доставать волшебный меч и приступать к лечению.
Знакомая схема, правда, в отличие от, например, «Доктора Хауса», врачеватель остаётся в тени своей работы. Он, как рассказчик: появляется только тогда, когда это необходимо. Процесс копания в душевных ранах, зондирование, рентген и, при необходимости, вскрытие – вот что лежит в основе каждой арки и составляет сущность сериала.
И не случайно в четырёх из пяти историй «Мононокэ» в центре повествования – женщины. Их слабость, потенциальная жертвенность, покорность, а также наивность – всё это некоторым образом провоцирует окружающих, испытывает их моральную стойкость. Женщина соблазняет тем, что её слишком легко можно обидеть, унизить, даже убить, – и предрасположенные к жестокости не могут удержаться.
Богатое визуальное наполнение «Мононокэ» позволяет «выразить невыразимое», передать те ощущения и чувства, что неподвластны словам. Психологический детектив сплавлен здесь с исповедью и потоком сознания, а определение диагноза становится важным элементом лечения, ведь вызвать больного на откровенность – это уже половина работы.
Как и положено произведению такого жанра, действующих лиц немного и взаимодействуют они по принципу «Десяти негритят», сюжет вращается вокруг одного-двух событий и развязка по сути своей по-детективному предсказуема. Рамки сцены, как и рамки картины, ограничивают круг событий и концентрируют идею, а эстетика ужасного позволяет вырваться из обыденности и через подчёркнутую неестественность – анти-реалистичность – позволяет приблизиться к истинному пониманию. Странствие Минотавра по лабиринтам собственного «Я» в ожидании исцеляющего удара заканчивается исцелением-катарсисом.
Вот и получается, что на первом месте здесь не Аптекарь и уж тем более не разнообразные мононокэ, а некая высшая правда, вселенский круговорот поступков и последствий. Но идеал этот проявляется лишь после того, как кто-нибудь нарушает равновесие – точно так же, как тяжело заболевший человек осознаёт, какое это счастье – быть здоровым. Так зритель роскошного и многокрасочного действа принимает на себя тяжесть чужого горя и страданий, чувствует тяжесть вины и греха, а потом, очистившись справедливостью финала, выходит из театра выздоровевшим. Сила искусства. Правильно подобранные ингредиенты.
|
